Мама Кремень.
В гостях у дочери, взяла её телефон и в контактах увидела: «мама Крым» и «мама Кремень»— соответственно два своих номера, российский и украинский. Кремень сокращённо от Кременчуг.
Я живу в Крыму всю сознательную жизнь. Родила двух дочерей, обе уехали в своё время в Киев учиться, обе вышли замуж там, рождённые в Крыму, от русских родителей. Кто тогда мог подумать, что это будет заграница? И сегодня меня разрывает на две страны — половина сердца здесь, а бОльшая, вторая половина — там. И каждый раз, униженно стоя на границе в очереди таких же, как я, чувствую себя виноватой и даже предательницей, причём на обеих границах. Молодая заспанная и озлобленная на весь мир служащая, крутит мой паспорт, не веря своим глазам, (ну не может мне быть столько лет, никак не может!) пытаясь найти доказательство фиктивности документа, подковыривает фотографию своим жёлтым никотиновым, не похожим на женский, ногтем. Потом вдруг грубо бросает команду через окно: «На меня смотреть! Шапку снять!» А это зима, и метёт, скажу вам, не по - детски, злая сегодня и погода, не только служащая, которой толи выспаться не дали, толи в личной жизни не додали. Смотрю на неё и жалко,— вероятно, она моложе моей младшей дочери, но лицо – бездушный камень, фигура — табуретка, вряд ли кому придёт в голову девушкой назвать. Ничего, я мама - кремень, стою, содрав поспешно дрожащей от унижения рукой шапку, спасибо не шубку приказали снять, волосы от ледяного ветра дыбом, пограничный снег, — и вашим и нашим, спешит укрыть пушистым платком. Но от соприкосновения с горячей моей головушкой не выдерживает и тает, стекая по лицу холодными слезами. Ветер зло хлещет по щекам: «Не сиделось дома, на!» А несчастная обладательница маленькой будки на границе, видимо, испытывая несказанное наслаждение от встречи со мной, всё тянет, не отдаёт паспорт. Выходит из будки, приглашает коллегу, и уже вдвоём они пристально под лупой, по очереди, наведя лампу, изучают мой документ— меня, документ — меня, без шапки и снова документ… И я, вынув из арсенала своих улыбок одну понимающую, я же мама-кремень, говорю себе мысленно: «Молчи, терпи, скоро Полюшку обнимешь, внученьку долгожданную, заглянешь в её синие ясные глазоньки, услышишь, с ударением на второй слог, её сладкое «баби», почувствуешь ручонки, обвивающие твою шею, никакое бриллиантовое ожерелье не сравнится, и душа отогреется вместе с телом, всё забудешь! Терпи! Это мелочи жизни, твои предки не то вынесли, главное знать, что впереди тебя ждёт встреча с родными, любимыми. И никакие границы, будки с мужеподобными злыми бабами, устрашающие вышки по обеим сторонам границы, появившиеся недавно здесь, не остановят. И я терплю, стоя там между двумя моими мирами, цитирую мысленно строки своего романа и думаю, не приведи Господи, чтобы повторилось, не приведи Господи:
«—Пошла! — ткнул один грубо в спину, в сторону состава, и женщина шагнула, высоко задрав юбку, в товарный вагон для скота, уцепилась за поручни, а дочери бросились к ней последний раз обнять и вытолкнуть прочь, уберечь мать от неволи, понимая, ради них она решилась на отчаянный шаг. Но вцепилась до побелевших костяшек пальцев в проём вагона, удержалась, когда внезапно дёрнулся состав, и все откачнулись и попадали. Осталась со своими кровиночками плоть от плоти. Обняла крепко, прижала к груди, покатилась судьба под колёса…
Везли в вагонах для скота и обращались, как со скотом. В углу вагона вместо туалета стояло корыто и все — молодые мужчины и женщины вынуждены были ходить туда на глазах друг у друга. Когда небольшие запасы продуктов закончились, люди начали падать в обморок от голода, духоты и смрада. И только после этого, на стоянках им стали выдавать миску баланды и тонкий кусочек хлеба в день.
На одной из стоянок, мать нашла заскорузлую от грязи и коровьих лепёшек бечёвку, отмыла в дождевой луже, распустила на тонкие верёвки, продела в петли и дыры от пуговиц на блузке. Заплела с молитвой тугой косой под самое горло… Залатала израненную душу, спрятала от чужих глаз тело.
Месяц были в пути, голодали, ночами согревали друг друга, болели. Сначала их привезли в пересыльный лагерь, где они прошли санобработку, оставили отпечатки пальцев, получили рабочие удостоверения и прямоугольные нашивки: на синем фоне белые буквы «OST», которые должны были носить на груди. Скоро мать ожидало новое испытание — невольничий рынок. Хозяин мебельной фабрики сразу выбрал из толпы Ольгу, затем ещё десяток молодых и здоровых, и с ними Катю, отодвинув мать в сторону. Мать упала перед ним на колени, умоляя не разлучать с дочерями. Ползая в пыли, обнимала сапоги немца, целовала руки ненавистного врага, забыв про гордость, лишь бы остаться рядом с девочками, защитить, уберечь, заслонить собой. И трескалась, рвалась, расползалась натянутая суровой бечёвкой тонкая ткань на её груди… Упросила»